Новости из Украины часть 2

Дмитрий Николаевич МЕДВЕДЕВ

СИЛЬНЫЕ ДУХОМ


Писатель Д. Н. Медведев (1898 — 1954) — Герой Советского Союза,
командир крупных партизанских отрядов во время Великой Отечественной
войны.
Его роман «Сильные духом», посвященный героической борьбе
советских людей в тылу врага, отличается документальной
достоверностью.



СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ

У этой книги счастливая судьба. Первое ее издание вышло в 1951 году,
и с тех пор только в СССР она издавалась более 50 раз. Книга переведена на
многие языки, издана во многих странах.
В нашей стране роман Дмитрия Медведева «Сильные духом» знаком всем.
Люди пожилые читают эту книгу как часть своей собственной жизни. Молодые
черпают в ней силы для будущего. Юные поколения входят с ней в жизнь. Я
видел ее в пионерском лагере и в геологической экспедиции. Она — на столе
в комнате общежития строителей БАМа и в кабинете ученого. Она — на полках
всех общественных библиотек.
Сильные духом шагают по планете. Как-то мне довелось выступать перед
студентами ВГИКа в Москве. Ко мне подошел смуглый юноша, улыбаясь,
протянул руку. Он еще плохо говорил по-русски. Но я понял: этот студент
режиссерского факультета приехал на учебу из лагеря палестинских беженцев
в Ливане.
— О, Дмитрий Медведев! Вы его знали! Завидую! В нашем лагере был один
экземпляр его книги. Ее читали тысячи людей, по очереди. В ней мы находили
и надежду и силу!
У юноши не хватило слов. Он долго тряс мою руку, а по щекам его текли
слезы. Все в зале встали и зааплодировали. Не мне, ему, который сумел
понять нашу историю, наши страдания и наши победы. И воспринять как свои.
В чем же причина долголетия этой книги? Ее особой притягательности?
Конечно, мне, участнику описанных в ней событий, нелегко отвлечься от
личных оценок, взглянуть на книгу со стороны. Но с тех пор минуло столько
лет, я слышал столько отзывов, что, кажется, могу выразить мнение многих,
не только свое.
Главное в книге — правда жизни. Правда во всем: в документальной
достоверности, в отсутствии домыслов, в простоте и точности языка, без
литературных «красивостей» и тех излишне подробных описаний, которые
вызывают недоверие. Правда в искренности и заинтересованности самого
автора, ибо Медведев руководил теми людьми, о которых пишет, отвечал за
них своей жизнью и честью. Эта заинтересованность, ощущаемая в каждом
слове, в каждой интонации, приобщает читателя к происходящему, создает
внутреннюю его связь с автором.
Правда в изображении духовного мира советских людей, волей
обстоятельств объединенных в маленький коллектив, в военных документах
называемый разведывательным отрядом «Победители». Читатель узнает свои
собственные помыслы и побуждения, свое мировоззрение, весь строй нашей
жизни, который этот маленький коллектив с такой чистотой пронес через все
испытания войны — в неимоверно тяжких условиях партизанской борьбы,
подполья, разведки.
И еще одно. В романе описаны события подчас удивительные, даже как
будто исключительные. Сам автор в эпилоге восклицает: «Неужели все это
происходило с нами?» И в то же время читатель ни на миг не утрачивает
доверия к рассказу. Потому что в соответствии с жизненной правдой в этом
рассказе исключительны не люди, а обстоятельства. Ну что ж, на войне
исключительность в порядке вещей! Парадокс этот кажущийся. Литература —
наша письменная память — собрала за сорок послевоенных лет огромное
количество фактов об Отечественной войне. И каждый факт неповторим, каждый
исключителен. Но факт этот тогда имеет право на место в истории, когда за
ним человек. Переворачивая последнюю страницу книги, читатель уже ясно
понимает, что ее название «Сильные духом» относится не только к героям
романа, но и к каждому советскому человеку, а за маленьким отрядом
«Победители» стоит вся страна, весь народ.
Жизнеутверждающий пафос этой книги в ее страстной партийности. И в
этом тоже правда жизни. Не побоюсь сказать, что мы шли в бой не только за
жизнь свою и своих близких, не только за свой дом, свою землю. Мы шли в
бой за коммунизм. Мы это ясно понимали. И потому именно там, в кольце
врагов, в тяжелейшие минуты борьбы вступали в партию. Об этом со
сдержанной гордостью пишет Медведев. Ибо он был коммунистом в самом
высоком значении этого слова.
Да, наш отряд был отрядом единомышленников. И в этом была его сила.
Вот короткая предыстория отряда.
В первых числах июля 1941 года в течение нескольких дней все коридоры
Центрального Комитета комсомола были буквально забиты молодежью. Сюда
пришли комсомольцы с одним требованием — отправить поскорее на фронт, на
самый ответственный участок фронта. Здесь были студенты, рабочие,
спортсмены, даже несколько школьников старших классов московских школ.
Формировалась Отдельная мотострелковая бригада особого назначения.
Кто мог тогда предвидеть будущую славу и бессмертие этих мальчишек и
девчонок?
А в это время западная пресса, ссылаясь на гитлеровские источники,
писала, что в Москве большевики организовали бригаду головорезов для
выполнения секретных заданий.
800 комсомольцев вступили добровольцами в нашу бригаду. Пришли к нам
и известные спортсмены: Шатов, Королев, Капчинский, Кудрявцев, Чихладзе,
Тарачков, братья Знаменские и многие другие. Вскоре по предложению Георгия
Димитрова в бригаде был сформирован интернациональный батальон из
антифашистов почти всех стран Европы, нашедших в СССР политическое
убежище.
Из состава этой бригады почти с первых дней ее существования
формировались разведывательные группы и отряды, которые возглавляли
чекисты.
Дмитрий Николаевич Медведев стал чекистом в 1920 году в Брянске в
возрасте двадцати двух лет. Он родился в Бежице под Брянском в семье
рабочего-сталевара. Старший брат Александр до революции был членом
подпольного окружного комитета РСДРП, после революции возглавил брянскую
ЧК. Обстановка в те годы в Брянске была весьма сложной: в городе
действовали контрреволюционные группы, еще достаточно сильны были
меньшевики, эсеры, анархисты. Большевики во главе со стойким ленинцем
Игнатом Фокиным вели напряженную борьбу за упрочение Советской власти на
Брянщине. Здесь Дмитрий Медведев под руководством брата прошел первую
чекистскую школу, здесь вступил в Коммунистическую партию.
Вскоре по призыву Дзержинского Медведев едет добровольцем в Донбасс,
где в течение нескольких лет ведет борьбу с бандами, белогвардейской
агентурой, помогая восстановлению важнейшего промышленного района страны.
Почти двадцать лет работает на Украине чекист Дмитрий Медведев.
Старобельск, Бахмут, Херсон, Одесса, Кировоград, Новоград-Волынский,
Киев... (В те годы чекистов непрестанно переводили с места на место в
связи с делами, которые они вели.) В этих городах помнят Дмитрия Медведева
и как чекиста и как пламенного агитатора, комсомольского вожака,
организатора спортивной работы. Стоило ему проработать в городе
месяц-другой, и он уже поднимал общественность на строительство стадиона,
проводил массовые соревнования, в которых непременно участвовал сам.
Война застала Дмитрия Николаевича под Москвой. По болезни он перешел
на гражданскую работу, но в первые же дни войны Медведев обратился к
командованию с просьбой снова призвать его и направить с партизанским
отрядом в тыл врага.
В конце августа Медведев осуществляет остроумную операцию по
переброске своего отряда через линию фронта среди бела дня, под носом у
противника, без единого выстрела. Фронт проходил уже недалеко от Брянска.
Начинается пятимесячный рейд отряда, заложивший основы будущего брянского
партизанского края. Десятки успешных боевых операций, дерзкие партизанские
налеты на гарнизоны, железнодорожные станции, аэродромы, взрывы мостов,
нападения на военные транспорты... Где бы ни действовал отряд Медведева,
он везде становился центром сопротивления оккупантам. Медведевцы связывали
местные партизанские группы и отряды при помощи своей рации с Москвой,
распространяли листовки, проводили в селах митинги. И это в самые тяжкие
дни гитлеровского наступления на Москву, когда немцы то и дело объявляли о
захвате столицы.
В январе 1942 года, выполнив задание, выросший вдесятеро отряд
возвратился в Москву. «Правда» в передовой писала о славных делах
медведевцев. Командир отряда Дмитрий Медведев и комиссар Георгий Кулаков
за этот рейд были награждены орденами Ленина.
Накопив первый опыт партизанской и разведывательной работы, Дмитрий
Николаевич разрабатывает план организации разведывательных действий в
глубоком тылу врага. План принят, осуществление его в районе города Ровно
поручается Дмитрию Николаевичу Медведеву.
В конце апреля я впервые встретился со своим будущим командиром. И
первое впечатление об этом красивом, полном сдержанной энергии человеке,
удивительной пластичности, лучистости его взгляда, о мужественности и
благородстве его облика сохранилось у меня навсегда.
С будущим нашим комиссаром Сергеем Трофимовичем Стеховым я
познакомился несколько ранее. Сергей Трофимович Стехов родился в сентябре
того же 1898 года, что и Медведев. И так же прямо прошел свой жизненный
путь. Он рано осиротел и с двух лет воспитывался у чужих людей. Приемным
отцом его был кузнец, приемной матерью — прачка. Своих детей у них не
было, они воспитали восьмерых приемышей.
Детство тяжелое — работал в кузнице, на кирпичных заводах. Учиться
приходилось урывками, самостоятельно. И все же он окончил училище с
отличием, поступил учеником телеграфиста. А в 1915 году сдал экзамен и
стал работать в конторе связи города Георгиевска. Там его и застала
революция.
Уже с февраля 1917 года Стехов — член большевистского ревкома
работников связи. В 1918 году Стехов участвует в обороне города от
белоказачьих банд полковника Агоева, тяжело ранен. В 1919 году, когда
Северный Кавказ был захвачен деникинцами, Стехов, заболевший сыпным тифом,
схвачен деникинской охранкой и закован в кандалы. Вызволила его из тюрьмы
Красная Армия.
А потом командировка в Москву на учебу. Работа в Наркомате связи.
Партийная мобилизация в Донбасс. Партийная мобилизация в Казахстан. С 1939
года он чекист. С первых дней Отечественной войны Стехов добровольно ушел
на фронт. Затем комиссар полка ОМСБОН. К тому времени, когда Стехов был
назначен комиссаром нашего отряда, он уже стал любимцем всей бригады.
И еще одна биография. В 1911 году в лесном уральском селе Зырянка в
крестьянской семье родился мальчик, нареченный Никандром. Он рос, как все
сельские ребята. Но одна черта отличала его с ранних лет: острое чувство
справедливости. Может быть, поэтому среди сверстников он всегда казался
старшим. И, может быть, потому через много лет он стал чекистом...
Но истинное призвание этого человека я понял лишь после войны, когда
побывал на Урале, встретился с товарищами его детства, его юности. Больше
всего на свете он любил лес! Любил нежно и глубоко, мудро и заботливо.
Учась в лесном техникуме в Талице, он собрал гербарий. И потом всюду возил
с собой. Как частицу родного леса. Как мечту. Недавно гербарий был
обнаружен в Кудымкаре, где Кузнецов после окончания техникума работал
таксатором леса. Оказывается, он подарил свой гербарий краеведческому
музею, когда счел себя мобилизованным, стал чекистом и ушел воевать на
невидимый фронт.
В Москве на улице Карла Маркса отмечен мемориальной доской дом № 20.
С 1940 года здесь жил Николай Кузнецов (имя Никандр казалось ему
громоздким, и, достигнув совершеннолетия, он изменил его на Николай).
Жильцы дома не догадывались, что этот подтянутый, аккуратный и педантичный
инженер — гроза гитлеровской шпионской агентуры, усиленно засылаемой в те
годы в нашу страну.
Я коротко рассказал о трех биографиях, о трех жизненных дорогах,
которые так закономерно привели трех человек в отряд «Победители». А нас в
отряде было сто. Сто дорог, которые с такой железной закономерностью
сошлись в одной точке. У всех у нас разница была лишь в возрасте, в длине
пути, в опыте жизни...
В бригаде отмечали Первое мая. В большом клубном зале весь наличный
состав (многие на задании — в тылу врага). Начальство из Москвы
задерживается, командир бригады нервничает, поглядывает на часы. А у нас
свободное время, можно поговорить. Мы, будущие партизаны-медведевцы, сидим
в зале тесной группой. Вполголоса беседуем между собой — знакомимся.
Несколько месяцев не был я в бригаде (находился в другой части). Оглядываю
ребят. Как изменились, повзрослели! Ведь за спиной уже десять месяцев
войны. И сколько потерь! Бригада участвовала в битве под Москвой. Мы
минировали шоссейные дороги, по которым гитлеровцы рвались к столице. Шли
с гранатами на вражеские танки. В ближних тылах у наступающих гитлеровцев
рвали линии связи, пускали под откос поезда, били из засад по колоннам
автомашин. И хоронили товарищей в заснеженных полях Подмосковья. Вся
страна уже знала имена наших однополчан — героев-лыжников, погибших в
неравном бою с фашистами под деревушкой Хлуднево. Там, над братской
могилой, еще не было обелиска, но о них уже пели песни и художники писали
картины. И одному из них уже было посмертно присвоено звание Героя
Советского Союза...
Но вот за окнами прошумели машины. В зал вошел генерал. За ним
Медведев. Он сразу нашел нас глазами, радостно улыбнулся. Шепнул что-то
подошедшему Стехову. Оказывается, задержал звонок из Главного штаба. Новые
планы, новые задания.
Да, уже зреют планы будущих победоносных кампаний. И для этого уже
работают наши товарищи в немыслимо тяжких условиях подполья в Одессе,
Киеве, Харькове, Минске... Имен их еще не знает народ. И лишь после
победы, из протоколов допроса, станут известны гордые слова Молодцова,
схваченного одесскими гестаповцами. На предложение подать просьбу о
помиловании он ответил: «Я на своей земле и пощады у врагов не прошу!» А
когда Лягину, работавшему в Николаеве, перед расстрелом гестаповцы
зачитывали смертный приговор и перечисляли ущерб, нанесенный им рейху, он
воскликнул: «Жалко, что мало, надо было сделать еще больше!»
То были наши товарищи. Такие же простые ребята, как и те, что сидят
сейчас рядом с нами в зале, шагают в одном строю, стоят в очереди за
котелком каши, по вечерам пишут домой письма... И когда приходит час
испытаний, находят в себе силы оставаться людьми!
Готовились и мы.
Но вот торжественное заседание началось. Доклад был посвящен войне.
Потом пели «Интернационал». Пели на десятках языков. А затем, начиная
концерт, вышел на эстраду наш однополчанин Семен Гудзенко. И прочитал
только что написанное им стихотворение. Я помню последние строки. Мне они
представляются лучшим предисловием к этой книге:

Был путь как Млечный —
раскален и долог.
Упрямо выл над соснами металл.
Обветренный,
прокуренный филолог
военную науку постигал.
Он становился старше и спокойней
и чаще письма матери писал.
Мы говорили:
«Отбушуют войны,
мы по-другому взглянем в небеса.
Сильней полюбим
и сильней подружим.
Наш путь, как Млечный,
вечно раскален.
Нам дня не жить
без битвы и оружия,
и будет порох
словом заменен».

А. Ц е с с а р с к и й

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В лесах под Ровно

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Есть в жизни у каждого из нас минуты наивысшего подъема всех сил,
незабываемые минуты вдохновения. В моей жизни, жизни рядового коммуниста,
минуты эти неизменно связаны с получением заданий партии. Каждый раз,
получая очередное задание — а из этих «очередных заданий» и состоит вся
биография людей моего поколения, — я испытывал это непередаваемое
состояние внутренней мобилизованности. Мысль работает в одном направлении;
планы, развиваясь, вырастают в мечты; мечты, в свою очередь, обретают
зримую реальность планов, с поразительной ясностью видишь свой завтрашний
день, трудный и радостный, и хочется приступать немедленно к делу, каждая
минута промедления кажется невыносимой.
Именно такое состояние испытывал я апрельским вечером сорок второго
года, идя по молчаливым, рано обезлюдевшим, затемненным улицам Москвы.
Незадолго перед тем я вернулся из Брянских лесов, где в течение
полугода командовал партизанским отрядом. И вот теперь мне поручено
сформировать новый отряд — группу людей, которая выбросится на парашютах в
глубоком тылу противника, в лесах Западной Украины, осядет там, сплотит
вокруг себя местное население и поведет активную борьбу против немецких
оккупантов.
...Сурова и необычно тиха вечерняя, затемненная Москва, но такая она
еще дороже. На улице Горького, у Центрального телеграфа, меня
останавливают красноармейцы с автоматами — комендантский патруль. Мимо
проносятся грузовики с бойцами. «Идет война народная, священная
война...» — долетает до слуха их песня.
Дорога кажется нескончаемо долгой.
Впереди ночь, томительная, бесконечная... Теперь уже не уляжется
беспокойство, не перестанет томить бездействие, пока не окунешься с
головой в новую, как всегда захватывающую, волнующую своим высоким
назначением работу, порученную партией.
Утром следующего дня в номере гостиницы «Москва», где я тогда жил,
появляется Саша Творогов. С ним мы знакомы по Брянским лесам. Саша еще
очень молод, ему немногим больше двадцати, а выглядит он и того моложе. Он
в новом летнем обмундировании, которое ему не по росту и топорщится.
Стриженный под машинку, с пухлым юным лицом, успевшим уже загореть, Саша
похож на школьника или, вернее, на юношу — воспитанника воинской части.
Кто бы сказал, что у этого юноши за плечами опыт бывалого партизана!
В начале войны воинская часть, в которой сражался Творогов, попала в
окружение. Молодой боец не растерялся. Вместе с товарищами он направился
из лесов Белоруссии к линии фронта, уничтожая по дороге вражеские
автомашины. Осенью 1941 года группа оказалась в Брянских лесах, где и
присоединилась к моему отряду. Так произошло наше знакомство.
В первой же операции Саша зарекомендовал себя отважным воином:
оказавшись в сложной обстановке, он проявил выдержку, находчивость и
незаурядные способности разведчика. Скоро он окончательно расположил всех
нас к себе своей скромностью и старанием. Саша стал начальником разведки
отряда. На этом посту он работал очень успешно.
Желание казаться старше выработало у Саши привычку морщить лоб и
какую-то особую сдержанность. Явившись ко мне, он деловито справляется,
когда и куда нам предстоит лететь. Что его участие в отряде — вопрос
решенный, это для Саши вне сомнений.
— А ребят возьмете? — спрашивает он, имея в виду наших брянских
партизан, и тут же советует: — Хорошо бы Дарбека Абдраимова, и еще
найдется человек двадцать. Списочек я вам составлю...
Вскоре приходит майор Пашун, начальник штаба отряда, за ним майор
Стехов, назначенный заместителем командира по политической части. Он
подтянут, тщательно выбрит. В армии Стехов недавно, но чувствует себя уже
кадровым военным. Он охвачен тем же нетерпением, что и мы с Твороговым.
— Местом базирования отряда намечены леса в районе города Ровно, —
объясняю я, отвечая на вопрос Творогова. — Выбор не случайный. В Ровно
фашисты устроили «столицу» оккупированной ими территории Украины. В этой
«столице» находится со своим рейхскомиссариатом наместник Гитлера,
имперский комиссар Эрих Кох, здесь сходятся все нити управления
гитлеровцев на украинских землях.
— Почему именно здесь? — спрашивает Творогов. — Почему не в Киеве?
— Они, видимо, полагают, что в Ровно, за полторы тысячи километров от
фронта, им будет спокойнее. Ведь Западная Украина — это, если можно так
выразиться, младшая сестра в нашей большой советской семье. Не год, не
два, а много лет она находилась на чужбине. Здесь долгое время хозяйничали
австрийцы, а после первой мировой войны — польские паны. Сохранилось
кулачество, бывшие помещики с их прихвостнями; сохранились осколки
петлюровцев, буржуазных националистов и другие матерые враги нашей Родины.
Эти люди, верные своей подлой натуре, служат теперь гитлеровцам.
Поэтому-то гаулейтер Кох предпочитает сидеть в Ровно, а не в Киеве. Но и
здесь ему не должно быть покоя!..
Все согласились, что следует включить в отряд несколько уроженцев
Западной Украины, хорошо знающих ее. Найти и подобрать этих товарищей было
поручено Творогову.
...Наш отряд — пока еще московский — рос не по дням, а по часам. Люди
шли и шли — мы со Стеховым не успевали принимать всех желающих. Каждый из
новичков просил к тому же, чтобы приняли в отряд одного-двух его знакомых.
Иногда эти знакомые звонили и являлись сами.
Так, позвонил мне однажды молодой человек, назвавшийся доктором
Цессарским. Он явился сразу же после телефонного звонка и заявил, что
просит зачислить его в отряд.
— Вы очень молоды для врача, — сказал я, выслушав его просьбу.
— Я окончил медицинский институт. Будучи студентом, практиковался в
институте имени Склифосовского.
— Вы хирург?
— Да. Знаю полевую хирургию.
— Это хорошо, что вы хирург, но нам нужен врач по всем болезням, да
такой, чтобы в него бойцы верили...
— Понимаю... Хвалить себя трудно. Спросите обо мне товарищей из
отряда, они меня знают.
— Кто именно?
— Шмуйловский, Селескериди, Базанов — многие!.. От них я и узнал, что
вы формируете отряд.
Я внимательно рассматривал своего собеседника. Высокий, стройный
юноша с темными вьющимися волосами, правильные черты лица... Держался он
просто, с достоинством, и только глаза выдавали глубокое внутреннее
волнение, с каким он ждал моего ответа. Юноша мне нравился. Я чувствовал,
как искренне стремится он на опасный участок борьбы с врагами.
Я готов был уже согласиться, но меня остановило то, что молодой врач
стоял передо мной в военной форме — в шинели с петлицами и пилотке.
— Вы служите в армии?
— Да. В первые дни войны я подал заявление в Московский комитет
комсомола. Просил направить на фронт, а меня взяли да и заперли во
внутренние войска.
— Но теперь вас оттуда не отпустят!
— По вашему ходатайству... — Юноша замялся. — Я не хочу сидеть в
тылу. Очень прошу вас добиться...
Через полчаса я был в кабинете командующего внутренними войсками,
генерал-полковника.
— Врач Цессарский из вашей дивизии просится в отряд полковника
Медведева, — сказал кому-то по телефону генерал, пробегая глазами рапорт
Цессарского. — Как вы на это смотрите?
Выслушав ответ, он решил:
— Здесь можно сделать исключение.
И написал на рапорте: «Откомандировать Цессарского в распоряжение
тов. Медведева».
...Подготовка отряда заняла около месяца. В окрестностях Москвы, в
лесу, был разбит лагерь. Живя там, мы ежедневно тренировались в стрельбе,
изучали тактику. Вблизи лагеря находилось озеро, и, воспользовавшись этим,
мы стали практиковаться в постройке плотов, переправлялись на них с берега
на берег.
В свободные часы разучивали песни. Не просто пели, а именно
разучивали. Большими энтузиастами и мастерами этого дела оказались
Цессарский и его друг Гриша Шмуйловский. Они как никто любили песню,
понимали в ней толк, а главное — отдавали себе отчет в том, что она должна
сослужить хорошую службу в нашей партизанской жизни. Они так и говорили:
«Нужно взять с собой туда побольше песен!»
Цессарский появлялся в лагере только по вечерам. Целыми днями он
носился по городу, запасаясь в больших количествах перевязочным
материалом, медикаментами — всем, что могло понадобиться с первого же дня
пребывания во вражеском тылу...
Впоследствии я узнал еще об одном занятии, которому наш доктор
посвящал это время. Он совершенствовался в хирургии, читал медицинские
книги, консультировался у профессора своего мединститута. Шутка ли — ему
предстояло быть врачом по всем болезням.
Как командир отряда, я пользовался каждым случаем, чтобы поговорить с
людьми о предстоящей нам жизни. Полугодовой опыт командования партизанским
отрядом в Брянских лесах позволял предвидеть условия, в которых придется
работать, трудности, которые нас ожидают. Я рассказывал о них товарищам,
ничего не утаивая, предупреждая о лишениях, о постоянном риске, с которым
связана жизнь партизана. И видел по глазам молча слушавших людей, что
опасности и лишения ни в ком не вызывают страха.
Перелететь сразу в намеченное место, в Сарненские леса Ровенской
области, оказалось делом весьма трудным. Сарненские леса были слишком
далеко. Лететь над оккупированной территорией можно только ночью, а весной
ночи короткие: самолет не успеет затемно сделать рейс и вернуться обратно.
К тому же появление советских самолетов могло привлечь внимание
гитлеровцев к Сарненским лесам, и это сразу же подвергало отряд большой
опасности. Мы решили поэтому лететь ближе — не в Сарненские, а в Мозырские
леса, оттуда к месту назначения добираться пешком. Наметили для
приземления район села Мухоеды, расположенного на границе Ровенской
области.
В конце мая вылетела первая группа из четырнадцати человек. Во главе
группы полетел Саша Творогов. В списках бойцов отряда он стоял первым.
— Что бы ни случилось, мы встречаемся у села Мухоеды, — предупредил я
его перед вылетом.
Через два дня пришла радиограмма, в которой Творогов сообщал, что
вместо Мозырских лесов группа оказалась южнее Житомира. Это почти за
триста километров! Мало того, местность оказалась безлесной, укрыться
негде.
Еще через день Саша сообщил о своем решении, невзирая ни на какие
трудности, пробираться в Мозырские леса, к назначенному месту сбора. Во
время передачи этого сообщения связь неожиданно прервалась.
Мы ждали день, два, три — связи все нет и нет. Что могло случиться?
Решили отправить вторую группу. Виктору Васильевичу Кочеткову,
возглавившему ее, было поручено во что бы то ни стало разыскать Творогова
и обеспечить прием всего отряда. Но и на этот раз нас подстерегала
неудача: Кочетков и его товарищи оказались тоже не у села Мухоеды, а
севернее на двести километров.
Спустя некоторое время, однако, Кочетков радировал со станции Толстый
Лес. Это на железной дороге Чернигов — Овруч, в тридцати километрах от
Мухоед. Кочетков сообщал, что там он остановился и организует сигналы для
приема новой группы парашютистов.
Настроение поднялось. Третья группа во главе с начальником штаба
отряда Пашуном вылетела к Толстому Лесу. В составе этой группы не было
радиста — их у нас не хватало, — но зато в звене были два партизана,
хорошо знавшие и Мозырские леса, и даже самую станцию Толстый Лес.
Мы сообщили Кочеткову, чтобы он встречал самолет кострами.
«Костры зажег», — ответил Кочетков.
Всю ночь я ходил по комнате из угла в угол, не в силах ни спать, ни
даже присесть, поминутно смотрел на часы, и, вероятно, именно поэтому
время тянулось особенно медленно. С наступлением рассвета ожидание стало
еще более мучительным. Чем светлее становилось утро, тем тревожнее
делалось на душе. Когда наконец с аэродрома сообщили желанное «прилетели»,
я почувствовал, насколько выбился из сил за одну эту ночь.
— Все в порядке, — доложил пилот. — Парашютисты сброшены на сигналы у
станции Толстый Лес.
Но в то же утро Кочетков радировал, что никакого самолета не было,
хотя костры горели всю ночь. Что за наваждение? Значит, опять не туда
сбросили людей! Радиста у Пашуна нет, стало быть, и вестей от него ждать
нечего.
Творогов пропал, Пашун неизвестно где...
«Вылетаю сам», — тут же решил я и тут же, обратившись к командованию,
получил категорический отказ. Осталось ждать.
С очередным звеном — четвертым — полетел Сергей Трофимович Стехов.
Как ни печально, но и его группу тоже выбросили не на сигналы Кочеткова.
«Не было никакого самолета», — сообщил Кочетков. «Третий день, —
радировал Стехов, — не могу определить место, где нахожусь. Посылаю людей
в разведку — не возвращаются».
Волнение достигло предела. Я категорически потребовал, чтобы мне
разрешили отправиться самому. Наконец последовало согласие.
Со мной должны были лететь Александр Александрович Лукин, намеченный
после исчезновения Творогова начальником разведки отряда, радистка Лида
Шерстнева и несколько бойцов-испанцев.
Они были из числа тех испанских товарищей, которые в свое время
сражались за свободу своей Родины и потом бежали от фашистского террора
Франко. Когда началась Великая Отечественная война, испанские антифашисты,
обретшие у нас свою вторую родину, стали просить Советское правительство
об отправке их на фронт. Они заявили, что, участвуя в войне Советского
Союза против гитлеровской Германии, они тем самым ускоряют освобождение
своей родной Испании. Пятнадцать испанцев были зачислены в наш отряд.
Вечером двадцатого июня я со своей группой был на аэродроме.
Провожали нас товарищи по первому отряду.
Прощание было недолгим. Провожающие знали, что мы летим на запад, что
писем от нас скоро не будет, но ни о чем не расспрашивали, лишь желали
счастливого пути, счастливой звезды, говорили те привычные, скупые, но
полные значения напутственные слова, что надолго западают в сердце. В
назначенное время самолет был готов. До свидания, Москва!
Как всегда, в первые минуты пути мы еще всеми мыслями там, в городе,
который только что покинули, с теми, кто еще четверть часа назад пожимал
нам на прощание руки. Но вот эти мысли постепенно отходят, появляются
новые, и они устремлены уже не назад, не в прошлое, а в ту новую,
неизвестную и волнующую жизнь, которую мы начнем с наступлением утра. В
самолете возникает оживленный разговор, кто-то начинает песню: русская
сменяется испанской, испанская — украинской, и так всю дорогу.
Пролетая над линией фронта — а она проходила не так далеко, несколько
западнее Тулы, — самолет оказался в слепящих полосах прожекторных лучей.
Вокруг нас рвутся снаряды немецких зениток. Но самолет счастливо минует
опасную зону. Прошел еще час, и последовала команда — приготовиться к
прыжку.
Я глянул в окно и отчетливо увидел внизу огни костров. Самолет, делая
круг, пошел на снижение. Мы выстраиваемся в затылок у открытой бортовой
двери. Там, за дверью, ночь, пустота. Трудно справиться с волнением.
— Пошел!
Прыгаю первым.
Нас сбросили высоко — метрах в девятистах от земли. Небо ясное, над
головой ярко светит луна, внизу, на земле, видны костры, но они
удаляются — ветер относит нас в сторону. Кругом парашютисты — вверху,
справа, слева. Вот один пролетел мимо меня, обгоняя. Успеваю подумать:
парашют раскрылся не полностью, может разбиться человек.
Внизу лес. По правилам приготовился: взялся крест-накрест за лямки.
Но в тот же миг рвануло воздушной волной, отнесло в сторону и наконец
стукнуло о землю. От опушки леса меня отнесло метров на сорок.
Заранее было условлено, что я зажгу костер и на огонь соберутся
приземлившиеся парашютисты. Но я так ушибся при падении, что не могу
встать на ноги и набрать хворосту для костра. Тогда я подтягиваю к себе
парашют, зажигаю его и, держа наготове автомат, отползаю в кусты. Как
знать, кто сейчас придет на этот костер!
Слышу чьи-то осторожные шаги. Спрашиваю:
— Пароль?
— Москва!
— Медведь, — отвечаю и громче: — Брось свой парашют на огонь, иди ко
мне.
— Есть!
Подходит Лукин, за ним Лида Шерстнева, потом один за другим
появляются остальные.
Километрах в трех-четырех лают собаки, лают беспрерывно, не унимаясь,
будто их кто-то все время дразнит. Значит, недалеко деревня.
Собрались все. Последним подошел товарищ, которого я заметил в
воздухе. Его парашют раскрылся не полностью, и он неминуемо разбился бы,
но, к счастью, ударился ногами о телеграфные провода, протянутые вдоль
железной дороги, это смягчило падение.
Я встал, с трудом распрямился.
Компас, звездное небо и железная дорога — этого достаточно, чтобы
знать, куда идти. Станция Толстый Лес совсем недалеко.
Итак, мы в тылу врага, за шестьсот километров от линии фронта, за
тысячу километров от Москвы.


ГЛАВА ВТОРАЯ

Прекрасен летний, весь в зеленом наряде лес. Все кругом напоено его
запахом — запахом прелой хвои, душистых смол, ароматами цветов и трав.
На востоке брезжит заря, голубым и розовым окрашивая горизонт,
высвечивая в сумерках верхушки деревьев. Обильно увлажненная росой трава
проминается под ногами. Мы идем гуськом, ступая точно след в след,
оставляя за собой одну-единственную дорожку, по которой даже опытному
следопыту трудно определить, сколько прошло тут людей. Осторожность —
первое правило партизана.
Тревожен и таинствен этот лес на занятой врагом земле. Кто знает,
какой жизнью он живет, кого прячет, кого пошлет нам навстречу — друга ли,
врага ли?..
Мы идем молча. Слух напряжен. Стоит грозная тишина.
К девяти утра мы уже близко от станции Толстый Лес. Даю команду на
отдых, выставляю секреты, приказываю Лиде Шерстневой развернуть рацию.
Не успел я сделать последние распоряжения, как бойцы из выставленного
вперед секрета привели троих людей. Увидев меня, «пленники» радостно
улыбаются. Это разведчики Кочеткова.
Минут сорок спустя уже сам Виктор Васильевич рассказывал нам о своих
злоключениях. Мало того, что их выбросили на двести километров севернее
намеченного пункта, — их угораздило не приземлиться, а «приболотиться».
Перебираясь с кочки на кочку, промокшие до костей, они всю ночь до
рассвета блуждали по болоту, пока не напали наконец на твердую почву.
Промокли спички, и нечем было разжечь костер, нельзя обсушиться. Но
спички — это еще полбеды: намокла рация. Радисту стоило невероятных трудов
связаться с Москвой.
Я не знал встречи теплее и радостнее, чем эта, в лесу, за линией
фронта. Здесь мы как-то особенно глубоко почувствовали, какими крепкими
узами связаны, насколько близки и дороги друг другу. Люди наперебой
делились новостями, точно не виделись невесть сколько времени. Самое
отрадное, что и Стехов со своими товарищами был здесь, в лагере Кочеткова.
Здесь же находился и доктор Цессарский. Предполагалось вначале, что он
полетит со мной, но план этот был нарушен несчастным случаем, происшедшим
в группе Кочеткова. Партизан Калашников, человек пожилой, огромного роста,
тяжелый, приземляясь, повис на парашюте между деревьями метрах в шести от
земли. Он не стал ждать, пока его снимут. Обрезав финкой стропы парашюта,
Калашников рухнул на землю, но подняться уже не мог: кости обеих ног
оказались переломленными.
Получив тогда от Кочеткова радиограмму о случившемся, я показал ее
Цессарскому:
— Сегодня можете вылететь?
— В любую минуту, — отвечал Цессарский.
— Через два часа.
— Есть.
Незадолго перед тем Альберт Вениаминович Цессарский женился. Он
побежал проститься с женой, но не застал ее дома. Так и улетел не
простившись.
Калашникова в лагере не было. Он лежал в полукилометре от станции
Толстый Лес, в будке у путевого обходчика, куда его пристроил Кочетков.
Доктор и партизаны навещали его там каждый день.
О Саше Творогове и о Пашуне по-прежнему ничего не известно. Как в
воду канули.
Нельзя было терять ни минуты. Мы отправили людей в разведку — узнать,
можем ли принимать здесь остальные группы. Под вечер я пошел проверить,
как охраняется лагерь, как расставлены посты. Обошел вокруг, пересек
большую поляну, углубился в лес.
Бор Толстый Лес — недаром так названа железнодорожная станция —
действительно могучий. Вековые дубы, березы, ели, сосны, плотные заросли
подлеска образовали сплошной, непроходимый массив. Нигде ни одной
тропинки.
Я решил вернуться обратно. Но минут через десять понял, что иду не
туда, куда следует. Повернул левее, прошел еще с километр — лагеря нет.
Наступили сумерки, и я понял, что окончательно сбился с дороги.
А ведь я неплохо ориентируюсь в лесу. Родился я в Белоруссии, в
детстве часто ходил по грибы, по ягоды, с юности пристрастился к охоте. Я
знал не один способ, как определить в лесу стороны света, знал множество
тех лесных безошибочных примет, что ведомы одним охотникам. Полгода,
проведенные в Брянских лесах, тоже чему-то научили. И, однако же,
сплоховал. Решил взобраться на дерево. Выбрал огромный дуб, ухватился за
сук, подтянулся. После падения с парашютом это причиняло нестерпимую боль.
Стал карабкаться вверх. Поднялся метров на десять над землей. Кругом во
все стороны — лес и лес. И вот в одном месте замечаю дымок. Засек этот
ориентир на компас, спустился с дерева и пошел.
К лагерю добрался уже в темноте. У костра шла мирная беседа, слышался
сдержанный смех. Говорили об испанце Ривасе. Ривас был механик по
самолетам, мы взяли его в отряд, чтобы на всякий случай иметь и такого
специалиста. Я прислушался. Рассказывал Толя Капчинский — голубоглазый,
атлетически сложенный юноша, рекордсмен Союза по конькам, человек веселый,
общительный, ставший нашим общим любимцем еще в лагере под Москвой.
— Ну, значит, — рассказывал Толя, — собрались мы на костер. Сделали
перекличку — нет Риваса. Пошли искать. Темно, ничего не видно, кричим:
«Ривас!» — не отзывается. Всю ночь проискали. Нету. Пропал. Наутро опять в
поиски, и опять нет. Уже перед вечером напал я на болотце. Посреди болотца
одна осина, да и та тонкая. Вижу, за ней кто-то прячется. Голову спрятал,
а плащ-палатка торчит. Присмотрелся — обмундирование наше. Ну, ясно —
Ривас! Кричу: «Ривас, выходи!» А он в ответ одно: «Камуфлаж! Камуфлаж!..»
Узнал меня, обрадовался, обнимает. А потом вдруг вытаскивает из-за
пазухи голубя живого. И зачем ему этот голубь — так и не знаю до сих пор.
У костра засмеялись. Все смотрели на Риваса. А тот, маленький,
невзрачный, тоже смеется, поблескивая глазами. Он не умел говорить
по-русски и не мог объяснить, зачем, в самом деле, понадобился ему голубь.
Лишь через полгода, когда Ривас выучился русскому языку, он рассказал
про свои тогдашние страхи, про то, как боялся остаться один. Голубя он
поймал, решив, что съест его, если не скоро отыщет своих.
Настроение было приподнятое. Люди успели освоиться с новой
обстановкой, она казалась не такой уж страшной, какой представлялась
издали. Мне показали интересную светящуюся «клумбу», которую кто-то сделал
из гнилушек. Радистка Лида успела уже прицепить гнилушку к волосам, и та
играла голубоватым светом, как драгоценный камень.
Я не хотел нарушать этого радостного настроения. Я знал, что оно
сменится серьезными делами, трудными заботами, что будут и бои, и кровь, и
скорбные минуты прощания с павшими товарищами; что в первом же селе, где
мы появимся, нашим глазам предстанет картина человеческих бедствий.
И в тот вечер, как и позже, я старался не омрачать веселья товарищей,
когда оно так естественно возникало — от молодости, от силы и духовного
здоровья.
Через два дня мы приняли еще одно звено парашютистов.
Самолет высоко пронесся над нашими кострами. Костры горели так ярко,
что озарили своим светом и пролетавший самолет, и тучи на небе.
Пролетев над сигналами, самолет ушел в сторону, развернулся и снова
показался уже на высоте трехсот метров. От него стали отделяться купола
парашютов. Их скашивало в сторону ветром.
Неожиданно, на высоте не более восьмидесяти метров, один за другим
раскрылись два парашюта. Первый парашютист упал около костра, поодаль
приземлился другой.
Площадка для приема парашютистов была непригодной. Она находилась
близко от станции. Рядом и рельсы, и булыжная мостовая, и лесной склад.
Приземление на той площадке грозило опасностью изуродоваться. Пришлось

радировать в Москву, чтобы людей покамест не отправляли.
...Разведка приносила тревожные вести. По окрестным деревням разнесся
слух, что каждую ночь прилетают чуть ли не по двадцать — тридцать
самолетов и сбрасывают парашютистов, которых скопилась уже якобы целая
дивизия. Об этом разведчикам, не скрывая своей радости, рассказывали
местные жители. Слухи эти, конечно, дошли и до фашистов.
— Что же, — сказал Сергей Трофимович Стехов, — если придется драться,
покажем, что нас тут дивизия, не будем их разочаровывать.
Но на рассвете двадцать третьего июня мы все же покинули лагерь.
Оставили только «маяк» из пяти бойцов, которым поручили наблюдать за
станцией. На «маяке» остался и Цессарский. Он должен был лечить
Калашникова, который все еще лежал у путевого обходчика. Взять с собой
Калашникова мы не могли — ноги у него были в гипсе.
...Мы заметили в пути одинокий бревенчатый домик, затерявшийся в
лесной чаще. Послали на разведку трех партизан в штатской одежде.
— Попросите поесть и постарайтесь разузнать о противнике, — поручил
им Лукин.
На стук вышел крепкий сутулый старик с седыми мохнатыми бровями.
— Чего надо?
— Отец, поесть чего-нибудь не найдется?
Старик вынес с десяток сырых картофелин.
— Отец, что немцы, в какой стороне, не знаешь?
— Не интересовался, — ответил старик и плотно затворил за собой
дверь.
Не успели мы пройти и километра, как тыловое охранение нашей колонны
передало, что задержан подозрительный человек. Он скакал галопом на
лошади. Увидев бойцов охранения, подъехал к ним:
— Где можно видеть начальника полиции?
— А зачем он тебе? — спросили партизаны.
— Ко мне только что заходили три хлопца, спрашивали о немцах. По
всему видать, партизаны. Ушли вон в ту сторону!
В задержанном мы узнали того самого лесника, у которого брали
картофель.
При допросе он сознался, что ехал в районный центр Хабное, чтобы
сообщить карателям о появившихся партизанах. За свое предательство он
надеялся получить награду. О себе старик сказал, что был в свое время
осужден по уголовному делу советским судом.
— Расстрелять! — таково было единодушное желание всего отряда. Мы его
исполнили.
Это происшествие насторожило нас. Хотя люди устали, решено было не
делать привала. Часа в три дня всем было роздано по куску вареного мяса.
Ели на ходу. Хлеба не было.
Как назло, начался проливной дождь. Одежда и обувь набухли, идти
стало тяжело. Прошел час, другой — ливень не утихал. Превозмогая
усталость, мы шли дальше и дальше от опасных мест. Лишь к ночи я решил
остановиться. Дождь перестал, в лесу пахло сыростью, тучами вились комары.
Люди, не привыкшие к длинным переходам, валились с ног и засыпали тут же,
на мокрой земле.
На другой день в лесу, среди огромнейших сосен, мы нашли подходящее
место для временного лагеря. Судя по всему, тут раньше было культурное
хозяйство. На каждом дереве «стрелы» для стока смолы, и к концам их
прикреплены чашечки. Мы быстро растянули шесть палаток из парашютов.
Недалеко от лагеря выбрали площадку для приема парашютистов. В тот же день
укомплектовали подразделение и направили в разные стороны разведчиков. Им
было поручено выяснить: не идут ли следом за нами каратели, как живет
население в деревнях и нельзя ли где-либо достать продуктов.
Утром двадцать пятого июня охранение лагеря доставило еще одного
человека, показавшегося подозрительным. Недалеко от лагеря он тщательно
просматривал местность. Бойцам, задержавшим его, он назвался местным
жителем. При обыске у него нашли справку о том, что он состоит на службе в
полиции. Стало ясно, что нас ищут и, быть может, уже напали на след.
В ту же ночь в лагере была тревога. Один из часовых услышал в лесу
шорох. В темноте ему не удалось ничего разглядеть. Он шепотом приказал
своему напарнику бежать в лагерь и доложить, что слышен шум.
Через несколько минут отряд находился в боевой готовности.
Но вокруг все было тихо, ничто не нарушало лесного покоя. Обшарили
кругом всю местность. Ничего подозрительного не обнаружили.
Через час был дан отбой, но остаток ночи мне уже не спалось. Тревога
оказалась ложной, но она обнаружила наши непорядки. Многие товарищи
одевались и обувались очень медленно: по пятнадцать — двадцать минут.
Бойцы поддежурного взвода спали раздетыми, хотя не имели права
раздеваться. Я вызвал к себе командиров подразделений и строго отчитал их.
Наутро Александр Александрович Лукин отправился в том направлении,
где ночью часовой слышал шум. Он шел осторожно, держа автомат наизготовку.
Вдруг неподалеку от него кто-то шарахнулся в сторону. Быстро, еще не
поняв, в чем дело, Лукин ударил прикладом, но... оказалось, что это была
дикая козочка. Тут же он услышал, как заблеяла вторая. Лукин поймал обеих
козочек и с этими трофеями вернулся в лагерь.
— Вот кто был виновником тревоги!
Поздно вечером в лагерь неожиданно явился в полном составе наш «маяк»
со станции Толстый Лес. В числе пришедших был и Цессарский.
— Что случилось?
— Каратели, — коротко отвечал доктор. — Прочесывают лес.
— Где Калашников?
— Арестован вместе с путевым обходчиком.
Только теперь мы по-настоящему, со всей остротой ощутили, в какой
опасности находились. Задержись мы около станции, отряд мог весь
погибнуть.
В ту же ночь была выделена группа разведчиков во главе с Толей
Капчинским. Разведчики получили задачу пойти к станции Толстый Лес и
наблюдать за гитлеровцами. Если они вздумают двинуться по нашим следам,
немедленно выслать связного, а самим истреблять карателей, отвлекая их
боем в сторону от отряда.
Толя Капчинский, с которого вмиг слетела вся его беззаботность,
взволнованный и обрадованный этим первым боевым заданием, сдержанно
отвечал на каждую фразу: «Есть». Затем собрал разведчиков и долго с ними
говорил. На рассвете группа вышла из лагеря.
Но идти разведчикам пришлось недалеко. Уже в полукилометре, на другом
берегу маленькой речушки, они обнаружили врагов и тут же первые открыли
огонь.
Буквально через две минуты лагерь был на ногах. В палатке со мной
находился Сергей Трофимович Стехов. Он успел выбежать раньше меня и во
главе поддежурного взвода бросился по направлению выстрелов.
Я вынужден был остаться в лагере. Нельзя бросать радиостанцию и
штабные документы.
Стрельба разгорается. У речки развернулось настоящее сражение.
Началась стрельба и с другой стороны. Стреляют прямо по лагерю.
Быстро посылаю туда группу бойцов во главе с Кочетковым. Из оставшихся
партизан расставляю дополнительные посты на случай, если противник
вздумает пойти в обход.
Шум боя, каждый выстрел отдаются по лесу громким эхом. Слышно, как
кричат немцы, гремит партизанское «ура». Сначала нестройное, оно звучит
все дружнее, мощнее, заглушая голоса фашистов, как бы подминая их под
себя. Значит, дело идет хорошо. Однако же в бою, несомненно, есть раненые.
Вызвать Цессарского!
— Доктора нигде нет, — доложил посыльный. — Говорят, что он первым
побежал в сторону боя.
Связной, явившийся от Стехова, принес весть, что фашисты
подкрадывались к лагерю, но неожиданно напоролись на нашу разведку. Первая
группа противника рассеяна, подкреплений пока не требуется, сообщал
Стехов.
— Там находится доктор Цессарский. Передайте, что я приказываю ему
немедленно вернуться в лагерь, — сказал я связному.
— По вашему приказанию прибыл, — доложил через десять минут
Цессарский.
— Кто вам разрешил идти к месту боя?
— Я полагал, что мое место там.
Затвор его маузера, висевшего на колодке, был в крайнем заднем
положении: Цессарский выпустил всю обойму.
— Вы врач, у вас есть свои обязанности. Раненых доставят сюда.
Приготовьте свою палатку и инструменты. В дальнейшем на будущее запомните,
что без моего приказа вы не имеете права отлучаться из лагеря.
— Есть!
Выстрелы и крики то затихали, то вспыхивали с новой силой. Они
удалялись. Значит, наши бьют.
В лагерь принесли первого раненого. Это был испанец Флорежакс.
Тяжелая рана от разрывной пули причиняла ему неимоверные страдания. Его
положили в санитарную палатку. Цессарский приступил к операции.
Вскоре доставили пленных — двух немцев и трех полицаев. Немецкий язык
знал один Цессарский, но он был занят, поэтому в первую очередь допросили
полицаев.
Изменники Родины, одетые в гитлеровскую форму, шли в составе головной
колонны фашистов.
Колонна насчитывала сто шестьдесят человек. Уже в начале боя
фашистский офицер, командир колонны, сообщил по радио в Хабное, чтобы
немедленно выслали подкрепление.
Цессарский работал, не обращая ни малейшего внимания на стрельбу.
Вслед за Флорежаксом появились еще двое раненых. Цессарский очищал раны,
накладывал повязки, приговаривая:
— Не волнуйтесь, все будет в порядке, ничего опасного нет.
С поля боя без чьей-либо помощи, залитый кровью, пришел Костя
Пастаногов. Рука у него была неестественно вывернута. Ослабевшим от боли и
потери крови голосом он сказал:
— Всыпали гадам! — и упал на землю.
Цессарский поднял его, положил на разостланную плащ-палатку и занялся
его рукой, кость которой оказалась раздробленной — рука держалась на одних
сухожилиях.
Бой длился уже два часа. Наши далеко преследовали бежавших карателей.
Пришлось посылать связных, чтобы вернуть партизан обратно в лагерь.
Этот бой был боевым крещением отряда. Двадцать пять партизан,
непосредственно участвовавших в схватке, справились со ста шестьюдесятью
врагами. Было убито свыше сорока карателей, в том числе семь офицеров,
захвачены ценные трофеи — ручные пулеметы, винтовки, гранаты и пистолеты.
Но в бою отряд понес тяжелую утрату: погиб Толя Капчинский.
В далеком Мозырском лесу, на цветущей поляне, мы вырыли могилу
герою-партизану. Опустили тело в землю, обнажили головы.
— Прощай, дорогой друг! Мы за тебя отомстим.
В суровом молчании прошли бойцы мимо открытой могилы, кидая в нее
горсти земли.
Потом зарыли могилу, выросший бугорок любовно обложили дерном.
Надо было уходить отсюда немедленно. Вызванное карателями
подкрепление могло появиться в любую минуту, и тогда туго пришлось бы
нашей «дивизии» из восьмидесяти человек.
У нас было три повозки. Мы положили на них раненых и тронулись в
путь. Из предосторожности пошли не дорогой, а лесом. Колонну замыкало
четверо бойцов, маскировавших наши следы.
Связь с Большой землей не прекращалась. От этой связи зависела судьба
всей работы отряда. Поэтому радистов и радиоаппаратуру мы охраняли как
зеницу ока.
Во время переходов каждому радисту для личной охраны придавалось по
два автоматчика, которые помогали также нести аппаратуру. Аппаратура
радиста, хотя и считалась портативной, была далеко не легкая. Она состояла
из чемоданчика, в который были вмонтированы приемник-передатчик с ключом и
«питание» — сухие анодные и катодные батареи. Кроме того, приходилось
носить запасное «питание» и отработанные батареи, использовавшиеся для
слушания передач из Москвы.
Ежедневно в точно установленный час мы связывались с Москвой. Если
отряд находился на марше и останавливать его было нельзя, мы оставляли
радиста и с ним человек двадцать охраны в том месте, где заставал
радиочас. Отряд шел дальше, а радист связывался с Москвой. Закончив
работу, он вместе с охраной догонял отряд, и мы получали радиограмму.
Мы шли по ночам, а днем отдыхали, располагаясь прямо на земле. Мы
мокли в болотах и под проливными дождями. Не давали покоя комары. Не было
ни хлеба, ни картофеля, и, бывало, сутками шли голодные. В хутора и
деревни заходили только разведчики — и то с большой осторожностью, чтобы
не выдать движение отряда.
Мы шли со всеми препятствиями, какие только мыслимы, и поэтому двести
километров по карте фактически превратились для нас в пятьсот.
А наши разведчики — те преодолевали расстояния втрое, а то и вчетверо
большие, чем остальные. Когда отряд отдыхал, разведчики уходили вперед,
изучая предстоящий нам завтра путь, подыскивая места для новых привалов,
затем возвращались к отряду и вели его уже по изученному маршруту.
Особенно тяжело приходилось раненым. Каждый бугорок, каждая коряга,
оказавшиеся под колесами повозок, отзывались острой болью. В болотистых
местах колеса увязали по ступицы, и лошади не в силах были их вытянуть.
Тогда мы распрягали лошадей и на себе вытаскивали повозки.
Путь лежал к селу Мухоеды. Если Саша Творогов и Пашун живы, то они
будут искать нас там.
На одном хуторе вблизи Мухоед жители сообщили нашим разведчикам, что
к ним заходили какие-то люди в комбинезонах и пилотках, покупали картошку,
молоко и хлеб. Прощаясь, сказали, что придут еще.
Мы решили устроить засаду. Я послал в хутор Валю Семенова с группой в
несколько человек и велел укрыться возле крайней хаты. Там они ждали часов
шесть, наконец на дороге показались три фигуры. Разведчики изготовились к
стрельбе. Когда же эти трое приблизились, Семенов, забыв о всякой
осторожности, закричал во весь голос:
— Ребята, да ведь это же наши — Шевчук, Дарбек Абдраимов...
Выскочив из засады, разведчики бросились обнимать товарищей.
Через несколько часов мы встретились с Пашуном и его людьми. За то
время, что мы не виделись, молодежь — физкультурники из группы Пашуна —

превратилась в бородатых мужчин.
Они искали нас больше месяца. Сбросили их с самолета около станции
Хойники, за сто восемьдесят километров от Толстого Леса. Летчиков ввели в
заблуждение костры, которые были там зажжены. Как выяснилось позже, костры
эти жгли местные жители, мобилизованные для работы на железной дороге.
Все бы ничего, если бы поблизости не находились немцы и полицаи,
охранявшие мобилизованных, чтобы те не разбежались.
Несколько дней партизаны Пашуна пробирались по болотам, скрываясь от
вражеской погони. Им удалось дойти до реки Припять и переправиться через
нее на лодках. После нашего ухода они были на станции Толстый Лес и оттуда
уже двигались по нашим следам.
Вскоре мы узнали о судьбе Саши Творогова и его группы.
Вначале к нам доносились смутные сведения о какой-то горстке
храбрецов, дравшейся с большим отрядом фашистов. Этот из уст в уста
передававшийся рассказ звучал как легенда, как сказание о богатырях,
наделенных чудесной силой и одолевших многочисленного врага. Богатырей
именовали красными десантниками, называли их число — четырнадцать человек.
Чем ближе мы подходили к селу Мухоеды, тем все большими подробностями
обрастала легенда о красных десантниках; наконец нашлись очевидцы, и вот
что мы узнали от них.
Группа Саши Творогова, выброшенная с самолета южнее Житомира, обошла
город с запада и направилась на север, к месту сбора отряда.
В одной деревне партизаны расположились на ночлег. Ночью хата была
окружена отрядом эсэсовцев — сотней солдат. Офицер-эсэсовец предложил
партизанам сдаться живыми.
— Большевики не сдаются! — отвечали Творогов и его товарищи и открыли
огонь из окон хаты.
Всю ночь и весь следующий день длился этот неравный бой. Партизаны
перебили свыше полусотни эсэсовцев, но у них из четырнадцати товарищей в
живых осталось только пять.
На вторую ночь эсэсовцы подожгли хату. Партизаны выскочили из окон.
Им удалось уйти.
За ночь, раненные, измученные боем, голодные, они отошли километров
на десять. На рассвете, увидев погоню, добежали до ближайшей деревни,
вошли в первую же хату и в ней забаррикадировались. Гитлеровцы оцепили
хату, стреляли в окна, выламывали двери, но не могли сломить сопротивления
пятерых богатырей. Лишь когда трое из них были убиты, фашисты сумели войти
в хату. Двоих они не застали — тем удалось каким-то чудом бежать. По
описаниям крестьян мы поняли, что в числе убитых был и Творогов.
Вот все, что мы узнали о нем и его товарищах. Лишь много времени
спустя, уже после войны, меня нашел один партизан из группы Творогова —
Колобов. Оказывается, он и его товарищ — испанец, когда их осталось двое,
бежали через окно и были спрятаны крестьянами. После долгих мытарств они
примкнули к одному партизанскому отряду, в котором и пробыли до конца
войны.
Прошло много времени. Много прошло людей, много миновало событий,
оставивших в душе неизгладимый след. И по-прежнему передо мной не
тускнеющий от времени образ Саши Творогова. Я вижу его юное лицо с пушком
над верхней губой; чуть нахмуренные брови придают лицу выражение
озабоченности, а сосредоточенный, внимательный взгляд отражает напряженную
работу мысли. Саша так и не успел стать начальником разведки отряда, не
успел сделать всего того, к чему был предназначен в жизни. Но и то, что он
успел к двадцати трем годам, навсегда останется в памяти у всех нас,
переживших его.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Шаг за шагом нашим глазам открывались суровые картины человеческих
страданий.
Поражала тишина, встречавшая нас в деревнях. Ни голосов, ни
кудахтанья птицы, ни ржания лошадей. По вечерам деревни казались
вымершими. Нигде не видно ни огонька. Изредка послышится одинокий собачий
лай, всколыхнет тишину и смолкнет. Чтобы войти в хату, приходилось долго
стучать в калитку. Гремели засовы, и наконец испуганный голос спрашивал:
«Кто?»
Оккупанты отбирали у крестьян скотину, хлеб, птицу. Тех, кто
сопротивлялся, расстреливали. Заподозренных в сочувствии Советской власти
вешали, сжигали живьем, умерщвляли в лагерях и тюрьмах.
Эта страшная жизнь и была тем, что называлось фашистами «новый
порядок».
В городах и селах Западной Украины появлялось все больше и больше
немцев. То были новоявленные помещики, приехавшие из Германии осваивать
«восточное пространство», принесшие сюда мрачные нравы крепостничества. На
землях, присвоенных ими, трудились украинские крестьяне. Туда же, в
немецкие имения, сгонялся отобранный у крестьян скот. В пользу
новоявленных помещиков-крепостников отбиралось все, вплоть до дворовой
птицы.
В густом лесу, окаймленном топким болотом, наши разведчики обнаружили
большую группу крестьян, живших здесь, судя по всему, уже не первый день.
Оказалось, что тут скрывается население целой деревни. Люди не хотели
работать на оккупантов, скрывались от отправки в Германию, предпочитая
голод и страдания фашистскому рабству.
Вожаком крестьян оказался бывший председатель колхоза, человек уже
немолодой — лет под шестьдесят, высокий кряжистый, с седыми мохнатыми
бровями.
Сначала крестьяне испугались завернувших к ним вооруженных людей. Но
когда убедились, что имеют дело с советскими партизанами, несказанно
обрадовались встрече и долго рассказывали о пережитых мучениях, о
гитлеровской «мобилизации».
— Обещают золотые горы тем, кто едет в Германию на работы, —
рассказывали крестьяне, — а на самом деле морят голодом, заставляют
работать круглые сутки. Одно слово — каторга. Наши хлопцы и девчата,
которых эти злодеи угнали, присылают оттуда страшные письма.
— А разве письма с такими вестями пропускает фашистская цензура?
— А мы, когда отправляли своих, условились: если на письме будет
нарисован цветочек, значит, жизнь в неметчине нехорошая, а если оборван
уголок письма, значит, жить можно. И вот все письма приходят с цветочками.
— Грабят сильно?
— Грабят, — отвечал председатель. — Особенно сечевики. Немцы — те
прошли большими шляхами, сюда не углублялись. Здесь оставили сечевиков.
— Что это за сечевики?
— Бульбовцы. Разве вы не знаете? — удивился председатель. — Такое же
фашистское войско, только из украинских бандитов. Ой, что это за лютый
народ!
До нас и прежде доходило много различных толков об украинских
националистах. Больше всего говорили, что националисты они только по
названию, а на деле это заправские фашисты, головорезы, которые кочуют из
села в село и грабят крестьян. Бандитские атаманы присваивали себе громкие
прозвища. Были среди них и Тарас Бульба, и Кармелюк, и другие. На самом
деле тот, кто именовал себя Тарасом Бульбой, был вовсе не лихой казак, а
владелец каменоломен в Людвипольском районе Ровенской области. Этот атаман
прошел полный курс обучения в Берлине, куда бежал в тридцать девятом году.
Еще до начала войны гитлеровцы начали забрасывать на нашу территорию
своих агентов, украинцев по национальности, — беглых кулаков, бывших
петлюровцев и другую белогвардейскую шваль, нашедшую пристанище в
фашистской Германии и по дешевке купленную гестапо. Эти предатели своего
народа в течение ряда лет проходили специальную подготовку. Их учителями и
наставниками были гестаповские заплечных дел мастера. Нам как-то попалась
брошюрка, выпущенная на украинском языке в Берлине еще в сороковом году;
эта брошюрка содержала подробные указания по шпионской, диверсионной и
повстанческой «работе».
В первые же дни после нападения гитлеровской Германии на Советский
Союз сколоченные предателями банды из разного рода кулацких прихвостней и
уголовников начали нападать на сельсоветы и правления колхозов, убивать
советских активистов. В действиях этих банд проявлялась страшная,
нечеловеческая жестокость. Они вырезали целые семьи, не щадили ни
стариков, ни женщин, ни детей; были случаи, когда они запирали семьи
комсомольцев или коммунистов в хате и поджигали. В каждом поступке этих
людей была видна фашистская звериная злоба к советскому человеку.
— Где же теперь этот Бульба и его штаб? — допытывались наши товарищи.
— Да раньше штаб стоял в Олевске — тут, неподалеку. Там был и сам
Бульба. Нынче он разъезжает со своими головорезами по всей Ровенщине...
С этими словами председатель протянул нам несколько номеров газеты
под названием «Гайдамак».
— Послушайте, товарищи! — сказал, подняв руку, Стехов.
И прочитал:
— «Немецкое правительство во главе с ясновельможным Адольфом Гитлером
поможет нам построить самостоятельную украинскую державу...»
О «самостийной Украине» мы уже слышали раньше. Это был
националистический лозунг, которым банды предателей прикрывали свои
истинные цели. Истинной же целью продажных авантюристов было одно —
выслужиться перед оккупантами, получить за измену Родине потеплее
местечко.
Стехов читал дальше:
— «Украинская добровольческая армия «Полесская сечь» очищает нашу
болотистую территорию от большевистских партизан. Это основное. Кроме
этого, наша сечь везде проводит большую работу...»
— Знаемо, що це за работа! — воскликнул председатель колхоза.
Вокруг зашумели.
— А вот что за работа! — сказал Стехов. — Послушайте: «Может быть,
охота погулять — кого-либо ограбить, добыть себе какую-нибудь личную
выгоду? Есть такие — не возражаем...»
С возмущением слушали эти циничные строки обступившие нас крестьяне;
ненавистью к предателям горели их глаза.
— Послушайте, товарищи, что они о нас пишут, — сказал Цессарский,
державший в руках номер «Гайдамака». — «Полесская сечь», — прочитал он
вслух, — взяла на себя тяжелое, но почетное дело по ликвидации
партизанства в лесах Северной Украины и Южной Белоруссии и свое
историческое задание выполнила с честью...»
— Сволочи! — бросил Цессарский. — Мы им покажем, как они нас
«ликвидировали»!
Затем мы прочитали, что Бульба и его молодчики предлагают еще при
жизни поставить Гитлеру золотой памятник на его родине, в городе Браунау.
Дальше читать не стали.
Стоило только представить себе мощь украинского народа, мощь его
государства — Украинской Советской Социалистической Республики, — как
всякому становилось ясным, какой ничтожной кучкой головорезов были
националисты, опиравшиеся только на немецкие штыки. Не подлежало сомнению,
что в скором времени нам придется, и не раз, столкнуться с этими
предателями.


Двадцать первого июля, когда отряд остановился на отдых, Сергей
Трофимович Стехов собрал на лесной полянке всех членов и кандидатов
партии. Это было первое партийное собрание в отряде.
Наша партийная организация оказалась немногочисленной: членов партии
было пятнадцать, кандидатов — четверо. На этом первом собрании мы говорили
о самом главном: о месте коммуниста в борьбе, о том, что мы, девятнадцать
человек, должны служить образцом для всех партизан, ибо мы здесь посланцы
партии.
Именно это чувство, чувство ответственности перед партией, доверившей
нам выполнение важной задачи, побудило коммунистов обсуждать на собрании
самые насущные вопросы.
— Мы не ведем разъяснительной работы среди населения, — говорил
Стехов. — А ведь это наш прямой долг как коммунистов. Листовки — дело
сложное, на марше их не приготовишь, а вот устная агитация, общение с
людьми — это нам доступно. Да и что может быть действеннее, чем живое
слово!
Собрание подробно обсудило вопрос о методах устной агитации среди
населения. Дело это сложное. Продвигаясь в Сарненские леса, мы вынуждены
были идти как можно осторожнее, не привлекая к себе излишнего внимания; но
как можно удержаться от того, чтобы не разъяснять людям правду!.. Наши
разведчики бывают в селах. Беседовать ли им с крестьянами на политические
темы, о Родине, о ненависти к оккупантам или молчать, чтобы ничем не
выдать себя? Да, беседовать, решило собрание.
Когда повестка была исчерпана, слово попросил Валя Семенов. Валя —
секретарь комсомольской организации отряда, он готовился к вступлению в
партию. Глядя на него, никто бы не подумал, что этот невысокий, тщедушный
на вид девятнадцатилетний паренек в недавнем прошлом студент Института
физической культуры. Несмотря на тщедушное телосложение, в этом пареньке
скрывались недюжинная сила, выносливость и ловкость. Партизаном Валя
Семенов был наследственным — его отец в гражданскую войну тоже партизанил
на Украине.
— По какому вопросу хочешь выступить? — спросил Стехов.
— Разное, — помедлив, ответил Валя.
Видно было, что это свое «разное» он долго вынашивал.
Семенов встал, оправил гимнастерку и заговорил — сначала тихо, а
затем все громче и возбужденней.
— Мы летели сюда, чтобы громить фашистов, — начал он, и все сразу
поняли, о чем пойдет речь. — А что получается? Мы идем, прячемся, воевать
не воюем. Народ скучать начинает. Мы проходим мимо сел, где есть гарнизоны
оккупантов. Надо смелее на них нападать! Чего мы ждем? Пора делом
заниматься, хватит нам «осваиваться»!
— Правильно! — послышались голоса.
— Где наши диверсии? — продолжал Семенов, ободренный поддержкой
товарищей. — Где взрывы? Где убитые гитлеровцы? Люди на фронте жизни не
жалеют, а мы? Отсиживаемся? Так получается?
— Можно мне? — поднялась Лида Шерстнева и, не дожидаясь разрешения,
горячо заговорила: — Нас тут оберегают, точно мы нестроевики какие-то, не

можем за себя постоять! Я летела сюда, думала — воевать будем, а нам шагу
ступить не дают! Семенов правильно сказал: «Чего мы ждем?»
Вокруг одобрительно зашумели. Неожиданно это «разное», не
предусмотренное повесткой дня, оказалось самым главным вопросом.
— Та люды ж просятся в бий, хиба вы не бачите! — обращаясь ко мне и
Стехову, выкрикнул Михаил Шевчук. — В бий рвутся... Та хиба вы не бачите,
як ци каты секирники хозяйнують по селам?!
Шевчук уроженец этих краев, ровенский. Он смертельно ненавидел
бандитов из шаек Бульбы и других атаманов, готов был немедленно уничтожать
их всех, от первого до последнего.
Вообще же Михаил Макарович Шевчук был человеком миролюбивым, к
военным занятиям не испытывал никакой тяги. Был, вероятно, хорошим
семьянином, понимал толк в хозяйстве и, как мне казалось, был создан
исключительно для мирной, трудовой, устойчивой жизни.
Если теперь он испытывал неутолимую жажду активной борьбы, то
действительно велика была его ненависть к врагу.
Подождав, пока товарищи выговорятся, Стехов ответил всем сразу.
— У меня у самого руки чешутся, — сказал он. — Но что делать,
товарищи, нельзя нам сейчас вступать в бой. Нельзя! Мы еще не дошли до
места. И потом, ведь наша главная задача — разведка. Драться мы, конечно,
будем, но тогда и там, где нас к этому вынудят.
...Вечером, в пути, Стехов подошел ко мне.
— Я хотел с вами поговорить, Дмитрий Николаевич, — начал он, негромко
и как-то особенно выразительно произнося слова. — На собрании, как вы
слышали, я поддержал вашу точку зрения. Но у меня есть и своя — она
расходится с вашей, я считаю своим долгом вам об этом заявить. Я хорошо
понимаю мотивы, по которым вы настаиваете, чтобы отряд избегал активных
действий. Я сам приводил эти мотивы на собрании. Но, со своей стороны,
считаю, что пренебрегать активными действиями нельзя. Это неверно и
вредно. Мы расхолаживаем людей, лишаем их морального удовлетворения. Разве
не ясно, что боевые действия крепче сплотят отряд, придадут людям силы и
энергии?
Он умолк, долго разжигал трубку, которую с некоторых пор завел для
защиты от комаров, и затем продолжал, стараясь говорить как можно тише:
— Я не мог говорить об этом вслух на собрании. Но вам, Дмитрий
Николаевич, хочу сказать прямо: вы проводите неверную линию.
— А что вы предлагаете? Растрачивать силы на отдельные стычки?
— По крайней мере, не пропускать случая, когда можно нанести врагу
урон!
— Но разве разведка в тылу противника не наносит ему урона? Разве
сейчас не важнее для нас сберечь людей именно для разведывательной работы,
куда более чувствительной, если уж говорить об уроне, чем взорванные
эшелоны!
Сергей Трофимович, видимо, был подготовлен к такому ответу.
— Но ведь не все же люди в отряде могут заниматься разведкой, —
возразил он. — Что делать остальным?
— Ждать, пока мы не приступили к настоящей работе. Придет это время,
тогда всем найдется дело.
— Ну хорошо, — помолчав, согласился Стехов, но я понял, что внутренне
он остался при своем мнении. Переубедить его было нельзя.
Мне отчетливо припомнились в ту минуту мои собственные переживания,
когда в Москве, получая указания командования о задачах отряда, я впервые
узнал, что мы не только не должны, но и не имеем права предпринимать
диверсии, налеты на вражеские гарнизоны и другие чисто партизанские
действия. «Ваше дело — сидеть тихо, заниматься разведкой и ни на какие
другие задачи не отвлекаться, — вспомнились слова члена Государственного
Комитета Обороны. — Партизанских отрядов много. Пусть каждый из них знает
свое дело, свои функции... Партизанская война — это не значит
беспорядочная война...»
Спокойной уверенностью веяло от этих слов. И разочарование,
охватившее меня в первую минуту (мне представлялась совсем иная картина —
рисовались активные действия, наступательные бон, дерзкие налеты на тылы
противника), уступило место другому властному чувству — чувству гордости
за нашу силу, за нашу могучую армию, планомерно идущую к победе над
врагом. Нет, не для стихийных действий, не для случайных ударов, не для
отчаянных, беспорядочных налетов на произвольно выбранные объекты
отправляет нас партия в глубокий вражеский тыл. Мы один из отрядов великой
победоносной армии, частица единого плана — плана победы.
...Каким простым и ясным казалось все издали, и сколько, оказывается,
сложных и противоречивых вопросов ждало нас тут, на месте! Ведь тот же
Семенов, секретарь комсомольской организации, прекрасно знает главную
задачу отряда, знает, что нам нужно — на первых порах по крайней мере —
вести себя тихо, знает и все же не может примириться с мыслью, что мы
проходим мимо гитлеровцев и не трогаем их!
А вопрос о приеме в отряд новых людей! Еще в Москве мы точно
договорились, что не будем форсировать рост отряда: чем меньше нас, тем
незаметнее наше пребывание в здешних лесах, тем легче работать. Условились
принимать исключительно тех из местного населения, которые могут быть
полезными в деле разведки.
Но вот к нам явилась группа красноармейцев, бежавших из фашистского
плена. Как быть? Люди просят принять их в отряд, дать возможность искупить
свою тяжкую вину перед Родиной. Отказать им? Нет, мы не могли этого
сделать.
Прежде чем зачислить их в отряд, Лукин, Кочетков и Фролов допросили
каждого, кто он, откуда, в какой части служил, как и когда попал в плен.
Потом, по приказу Стехова, всю группу выстроили в стороне, и начался
обыск. Стехов и я стояли тут же, наблюдая за происходящим.
Вытаскивают из кармана военнопленного игральные карты. Стехов берет
их, кладет себе в карман и смеется:
— Благодарю вас! В сырую погоду пригодятся костер разжечь.
У другого находят бутылку водки.
— И за это спасибо! У нас пока своего запаса нет, передадим в
санчасть.
Когда обыск кончился, Стехов дал команду «смирно» и сказал перед
застывшим строем:
— Мы примем вас в свой отряд, но запомните — дисциплина у нас
строгая. Приказ командира — закон. За проступки — взыскания и наказания
вплоть до расстрела. Спиртные напитки запрещены. Игра в карты запрещена.
Брать что-либо у населения и присваивать себе запрещается. За грабеж будем
расстреливать. Конфискованные у предателей вещи сдаются в хозяйственный
взвод отряда и распределяются по усмотрению командования. Даже табак
присваивать нельзя... Учтите! — предупредил он с решительным жестом. —
Партизанщины здесь нет и не будет. Здесь мы все солдаты и свято выполняем
свой долг — статью сто тридцать третью Конституции о защите Отечества...
— Как с оружием будет? — спросил кто-то из строя.
— Вы хотите спросить? — Стехов повернулся на голос. — Прежде всего
получите разрешение. Надо сказать: «Разрешите обратиться, товарищ
замполит...»
— Разрешите обратиться, товарищ замполит!
— Обращайтесь!
— С оружием как? Дадите?
Стехов некоторое время молча смотрел на бойца, спросившего об оружии,
и сказал:
— Потеряли свое? Добудьте в бою новое!..
...В отряде было теперь около сотни бойцов, но молва удесятерила это
число.
В одном селе разведчики слышали о тысяче советских парашютистов, в
другом называлась цифра десять тысяч.
Слухи о нас ширились, приумножая силу небольшого отряда, идущего к
Сарненским лесам, рисуя многотысячную армию парашютистов, завладевшую
лесными массивами, угрожающую немецким гарнизонам и немецким
коммуникациям.
Эти слухи были последствиями нашего первого боя с карателями в
Толстом Лесу.
— Ничего не поделаешь, — твердил Стехов, — тысяча так тысяча. Будем
драться каждый за десятерых.
Он часто говорил о драке. Этот исполнительный, точный командир,
щеголевато одетый, всегда при оружии, питающий пристрастие к воинскому
ритуалу, на самом деле был человеком глубоко штатским.
Впрочем, в Мозырском лесу он дрался не как штатский, а как военный,
как испытанный командир.
...В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля отряд принимал
последнюю из своих групп.
Обширная лесная поляна окружена дозорными. С вечера еще в нескольких
местах сложены сухие дрова, заготовлены бутылки со скипидаром. Партизаны
дежурят тут же. Не разжигая костров, о чем-то вполголоса беседуют. Нет-нет
кто-нибудь и отвлечется от разговора, прислушается: не летят ли?
Не впервые уже мы ожидаем и встречаем самолет из столицы, но всякий
раз этой встрече предшествует одно и то же непередаваемое чувство: словно
сама Москва, сама Родина наша парит над нами на серебряных крыльях, неся
все, что так дорого сердцу, — и сияние кремлевских звезд, и дым родного
очага, и привет близких.
Одинаково глубоко взволнованы и москвичи, ожидающие писем, и те, кто
писем не ждет, — бывшие военнопленные, местные жители, пришедшие в отряд
уже здесь, за линией фронта. Хотя на поляне расставлены «слухачи», но то и
дело кто-либо предупреждает:
— Тсс! Кажется, гудит!
Сразу все смолкает. Напряженно все слушают.
— Нет, показалось.
У единственного зажженного костра прохаживается Кочетков,
ответственный за приемку людей и грузов, «начальник аэродрома», как его
уже успели прозвать быстрые на шутку бородатые физкультурники Пашуна.
Вот он было успокоился, присел, но тут же не выдерживает, вскакивает
и отходит в темноту. Все знают: Кочетков, не доверяясь «слухачам», сам
вслушивается в ночную тишь. И, как всегда, первый улавливает в ней еще
далекий, еле слышный гул.
— Воздух! Поднять костры! — раскачывается гулкий бас «начальника
аэродрома».
Все на поляне приходит в движение. Вспыхивают один за другим костры;
партизаны — одни подбрасывают в огонь щепу, другие ковшами льют в огонь
скипидар. От скипидара пламя взвивается вверх. Костры становятся
огромными...
— Поддай, поддай! — зычно кричит Кочетков.
Гул нарастает. Самолет появляется над поляной. При ярком свете
костров видно, как он, приветствуя нас, покачивает крыльями. Он пролетает
дальше, чтобы спустя минуту появиться вновь.
— Поддай, поддай! — не унимается Кочетков.
И от этого крика, от пылающих костров, багровых лиц, мелькающих в
отсветах пламени, от всей этой сказочной, фантастической картины
захватывает дыхание.
Белые облачка парашютов раскрываются, увеличиваясь и розовея по мере
того, как приближаются к земле.
Покачав на прощание крыльями, самолет уходит на восток.
На площадке — оживление. Парашютистов, едва они коснулись земли,
подхватывают, передают из объятий в объятия, засыпают вопросами.
Первым ко мне подходит Коля Приходько. Он кажется смущенным и даже
немного растерянным в этой шумной, суетливой обстановке.
— Ось прибыли до вас, товарищ командир, — произносит он, застенчиво
улыбаясь.
За ним идут другие.
Подходит щуплый паренек по фамилии Голубь. Рядом с богатырем
Приходько он кажется еще ниже ростом.
Подходят Коля Гнидюк, Борис Сухенко, лейтенанты Волков и Соколов.
Волков — опытный партизан, был со мной в Брянских лесах, получил
ранение, поправился и вот прилетел к нам. Первое, с чем он обратился, был
вопрос о том, что же случилось с Сашей Твороговым.
Подошел Николай Иванович Кузнецов, старый друг Творогова, по его
рекомендации принятый в отряд.
Еще при первой встрече с Кузнецовым меня поразила спокойная
решимость, чувствовавшаяся в каждом слове, в каждом движении этого
малоразговорчивого, спокойного, но внутренне страстного человека. Помню,
он вошел в номер и начал прямо с того, что заявил о желании лететь в тыл
врага.
— Я в совершенстве знаю немецкий язык, — сказал он. — Думаю, сумею
хорошо использовать это оружие.
— Где вы научились языку? — спросил я.
Вопрос был не праздный. Мне приходилось встречать немало людей,
владевших иностранными языками. Это было книжное знание, достаточное для
научной работы, но едва ли могущее служить оружием, выражаясь словами
моего собеседника.
Кузнецов, очевидно, поняв мои сомнения, объяснил:
— Видите ли, я не только читаю и пишу по-немецки. Я хорошо знаю
немецкий разговорный язык. Я много бывал среди немцев...
— Вы жили в Германии? — заинтересовался я.
— Нет, не жил, — улыбнулся Кузнецов. — Я окончил заочный институт
иностранных языков. Вообще же по профессии я инженер. Когда работал на
Уралмашзаводе, немецкие специалисты не хотели верить, что я русский. Они
считали меня немцем, даже спрашивали, почему я скрываю свою
национальность...
Глядя на него, я подумал, что он действительно похож на немца —
блондин с серыми глазами.
— Мало ли людей знает немецкий язык! По-вашему, все они должны лететь
за линию фронта?
— Я знаю не только язык, — возразил Кузнецов. — Я вообще
интересовался Германией, читал немецких классиков... — И, помолчав,
добавил: — Я немцев знаю.
— Хорошо, а представляете ли вы себе, с какими опасностями связана
работа разведчика?
— Я готов умереть, если понадобится, — сказал он.
— Берите его в отряд! — горячо настаивал Творогов. — Не ошибетесь!
Я согласился.
Через несколько дней Кузнецов был освобожден с завода, на котором
работал, и приступил к подготовке.
Он ежедневно беседовал с пленными немецкими солдатами, офицерами и
генералами. Ему предстояла задача детально ознакомиться со структурой
гитлеровской армии, с нравами фашистской военщины, а главное — в
совершенстве изучить какую-либо местность Германии, за уроженца которой он

смог бы себя выдавать.
Подготовка эта велась в строгой тайне. Не только рядовые бойцы, но
даже руководители отряда — Стехов, Пашун, Лукин — не знали о Кузнецове.
Вместе с Кузнецовым обучались военному делу Николай Приходько,
Голубь, Николай Гнидюк и другие добровольцы — уроженцы Западной Украины.
Жили они отдельно. Соколов и Волков познакомились с ними всего за
несколько дней до вылета.
Поздоровавшись, Кузнецов отходит в сторону и молча слушает рассказ о
подвиге Саши Творогова. Я вижу, как мрачнеет его лицо.
В лагерь мы идем с ним вдвоем. Кузнецов молчит. Он не задает
вопросов, на мои отвечает коротко. Мне он кажется человеком замкнутым. Или
это только сегодня — в первые часы пребывания на территории,
оккупированной врагом, под впечатлением рассказа о Творогове? Мы идем
рядом. Я не вижу его лица, но мне кажется, что и теперь на нем застыло то
же выражение решимости, какое я видел в Москве; та же сосредоточенность и
спокойная уверенность человека, все обдумавшего и знающего, что он будет
делать. И действительно, Кузнецов, отвечая на мой вопрос о его планах,
говорит:
— Я смогу беспрепятственно действовать в городе. Подготовился,
кажется, хорошо. Да и стреляю теперь сносно. В Москве много тренировался.
— Это хорошо. Только стрелять вам пока не придется.
— Почему не придется?
— У вас будут задачи другого рода.
— Что ж, хорошо, — неохотно соглашается он. Чувствую, что своим
ответом разочаровал его.
Мне предстоит, однако, разочаровывать его и дальше.
— И посылать вас пока, я думаю, никуда не будем, — говорю я.
— Как не будете?
Впервые слышится в его голосе волнение.
— Вам придется готовиться. И довольно долго. Посидите, подучитесь
еще, а там и начнем.
— Когда это? — спрашивает он уже с нескрываемой досадой.
— Месяца через два — два с половиной. Как успеете.
Кузнецов ответил сухо:
— Слушаюсь.
Весь остальной путь мы прошли молча.


Приближается август, а мы все еще в пути. Перевалили через железную
дорогу Ковель — Киев. До места, где мы намерены расположиться, осталось
километров сорок.
Близ разъезда Будки-Сновидовичи местные жители предупредили наших
разведчиков, что фашисты нас заметили, когда мы переходили через железную
дорогу, и на рассвете следующего дня готовятся к нападению на отряд.
Как ни странно, это тревожное известие вызвало среди партизан шумное
и радостное оживление. Наконец-то мы снова встретимся с врагом лицом к
лицу! Ясное дело, мы должны их опередить!
Мой приказ — выделить группу из пятидесяти человек для удара по
противнику — вызвал общее разочарование. Бойцы рассчитывали, что ударим
всем отрядом.
Особенно удручен был Стехов. Он собирался идти во главе группы, я же
его не пустил. Командиром пошел начальник штаба майор Пашун — кряжистый,
расчетливый, с энергичным скуластым лицом, белорус по национальности, в
прошлом паровозный машинист.
Тем, кто попал к нему в группу, все откровенно завидовали.
Ночью группа скрытно приблизилась к разъезду. Разведка установила,
что фашисты находятся в эшелоне, стоящем неподалеку на запасном пути.
Партизаны скрытно подползли к вагонам и залегли. Не успел Пашун
осмотреться, как группе пришлось действовать. Какая-то собачонка, видимо,
услышав шорох, подняла лай и всполошила охрану. Часовой окликнул — ему
никто не ответил; тогда он дал два сигнальных выстрела. Медлить было
нельзя, и Пашун скомандовал: «Огонь!»
В вагоны полетели гранаты, вступили в дело автоматы и пулеметы. От
разрывной пули загорелась стоявшая у самого состава бочка с бензином;
огонь перекинулся на вагоны; начался пожар.
К рассвету гитлеровцы, собиравшиеся нас разгромить, сами оказались
разбитыми. Не многим из них удалось унести ноги.
Трофеи мы взяли большие: много оружия — винтовок, гранат, патронов;
разный хозяйственный инвентарь и очень нужные нам продукты, в особенности
сахар и сахарин.
При этой операции погиб испанец Антонио Бланко. Он первым подбежал к
вагону и бросил в окно гранату. Нацелился бросить вторую, но тут же упал,
сраженный автоматной очередью врага.
Бланко был молод, ему было всего двадцать два года, но короткую жизнь
свою он прожил достойно — как патриот своей родины и антифашист. В 1936
году, шестнадцатилетним юношей, он дрался с легионами Франко в рядах
народной милиции. Потом жил в Советском Союзе. В партизанский отряд Бланко
пошел добровольно. Он погиб, сражаясь с фашистами и, наверно, не желая для
себя лучшей жизни и лучшей смерти.
Через два дня после боя у разъезда Будки-Сновидовичи мы пришли в
Сарненские леса.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На улице необычайное скопление народа.
Все население деревни — от ветхого, все пережившего деда до малых
ребят — вышло из хат. Великое горе, страшное бедствие обрушилось на людей:
угоняют в Германию.
Плачут женщины. Прижавшись испуганно к матерям, голосят ребятишки.
Пятеро полицаев безучастно наблюдают это зрелище.
— Куды ж воны их гонять! — причитает старая крестьянка, схватившись
за голову. — Що воны роблять, що воны роблять!..
— Петро! — кричит другая, окликая стоящего неподалеку от нее
полицая. — Петро! Це ж твое село, що ж ты робышь!.. З кым же мои диты
зостануться? Мий чоловик зовсим хворый, зовсим хворый...
Петро поворачивает голову, смотрит на женщину мутными, пьяными
глазами.
— Перестань реветь! Говорять тоби, що пойдете до Великонеметчины, а
твои диты тут як-небудь перебудуть!
И вдруг в толпе неожиданно появляется богатырская фигура человека,
неизвестно откуда взявшегося. Он грозно спрашивает:
— Що тут таке робиться?
Он направляется к полицаям, нахмурившись, смотрит на них с высоты
своего роста.
— Хто вы таки, хлопцы?
Женщина бросается к нему. Лицо у нее в слезах.
— Воны забирають до неметчины!
— До неметчины... — Незнакомец уничтожающим взглядом окидывает
полицаев. — Зачем забираете людей из села?
— Нам приказали, мы и забираемо, — отвечает, пятясь назад, полицай. —
А ты хто такий?
— А вот сейчас представлюсь!
С этими словами незнакомец хватает за шиворот двух полицаев и
сталкивает их лбами. Происходит замешательство. А незнакомец уже гремит,
держа перед собой автомат:
— Ни с места! Кладить зброю!
Полицай по имени Петро, поднимаясь с земли, хватает свою винтовку, но
тут же падает вновь, сбитый с ног тяжелым ударом незнакомца.
— Кладить, кажу, зброю бо буду стриляты!
Полицаи послушно складывают винтовки.
— А тепер — геть з села! Щоб вашего духу тут не було! Швыдче, швыдче!
И полицаи побежали без оглядки.
Крестьяне обступают избавителя.
— Спасыби тоби, хлопче, — произносит дед с низким, поясным
поклоном. — Ты, як я бачу, свий хлопец, партизан?
— Партизан... партизан... — разносится вокруг.
Разведчики отряда, придя в село, застают здесь трогательную сцену.
Партизан-избавитель стоит в тесном кругу крестьян и мирно с ними беседует.
— Микола! Микола! — кричат ему разведчики издали. — Вот он где, черт
возьми! Микола! Приходько! — продолжают звать его до тех пор, пока он не
оборачивается.
— Пришли? — как ни в чем не бывало сказал Приходько и, распрощавшись
с крестьянами, отправился к товарищам.
Он был виноват перед ними. Вышли все вместе, а он вот взял и отбился,
ушел в сторону. Хорошо, что они его нашли. Не ровен час, наскочат
гитлеровцы, а он тут один...
Дорогой Приходько упросил товарищей, чтобы, придя в отряд, молчали о
том, что случилось в селе. Он чувствовал, что ему не миновать взыскания.
Но куда денешь винтовки, взятые у полицаев? По нашему обычаю все
трофеи подлежат немедленной сдаче.
И через час после возвращения разведчиков Коле Приходько пришлось
выслушать выговор. Началось с расспросов.
— Приходько, это ты принес винтовки?
— Я, товарищ командир.
— Где ты их взял? У кого?
— Та там, у одних полицаев.
Постепенно выясняется вся картина.
— У тебя есть свое задание, своя работа. Тебя послали в разведку.
Тебе было приказано — не стрелять.
— Та я не стрельнув ни разу, товарищ командир!
— Не стрелять и не связываться ни с какими немцами, ни с какими
полицаями.
Тут Приходько, до сих пор старавшийся отвечать уклончиво, не
выдерживает:
— Так я ж не можу, товарищ командир!
— Все не могут. Подумай сам: где от тебя больше пользы — когда ты с
риском для жизни убьешь фашиста или полицая или когда доставишь нам ценные
сведения о противнике?
Приходько понимающе кивнул. Конечно, он был согласен с моими
доводами. Согласен до тех пор, пока мог рассуждать, но как только доходило
до дела, он терял эту способность. Все, что было в его душе наболевшего,
выстраданного, вырывалось наружу, не давая опомниться.
— Ступай и чтобы впредь без молодчества, — говорю ему. — В следующий
раз, если повторится, получишь трое суток и поставлю вопрос в
комсомольской организации. Понятно?
— Разрешите идти?
— Иди.
...Первое время в Москве Приходько казался мне человеком чрезвычайно
замкнутым. Рослый, широкий в плечах, с простым и добрым лицом, какие
бывают у богатырей, он старательно делал все, что от него требовалось, ни
о чем не расспрашивал, больше молчал и, казалось, был поглощен своими
думами.
Но замкнутость эта была обманчивой. На самом деле редко встретишь
человека более открытого и непосредственного, чем Коля Приходько. Бывают
лица и глаза, зримо и понятно выражающие душу человека — все, что он
думает, что чувствует. Таким лицом обладал и Николай Приходько. Все думы
его были о тех местах, куда нам предстояло лететь. То были места его
детства и юности, родные края, с которыми разлучила его война и по которым
он тосковал.
Николаю шел восемнадцатый год, когда над землей Западной Украины
взошло солнце счастливой советской жизни. Сын путевого обходчика, младший
в многодетной семье, он с детских лет батрачил у помещика. День, когда над
городом Здолбуновом и окрестными селами взвились красные флаги, был для
него, как и для многих сотен тысяч других его сверстников, первым
счастливым днем в жизни. Николай поступил на железную дорогу грузчиком,
вступил в комсомол. Незадолго перед войной он стал начальником снабжения в
одной из транспортных организаций, начал посещать вечернюю школу.
Когда началась война, Николай был тяжело болен. Но он превозмог
болезнь и нашел в себе силы прийти в эти горячие дни на станцию. Его вела
сила долга, сила преданности Родине. Он помогал отправлять ценности на
восток, эвакуировать людей и покинул станцию только тогда, когда в
предместьях города показались вражеские танки.
Судьба забросила Приходько в Пензу. Здесь он некоторое время работал.
Одно из заявлений, которые он подавал в военкомат, достигло цели: он попал
в армию, в формирующуюся часть, а уже оттуда, как уроженец Западной
Украины, был передан нам.
И вот теперь эта история...
В душе я по достоинству оценил все благородство поступка Приходько.
Но мне не давала покоя мысль, что так, распыляясь на случайные операции,
можно упустить главное, ради чего нас сюда прислали. Разведка, разведка и
еще раз разведка — твердил я товарищам и старался отвлечь их внимание от
диверсий, от налетов на отдельные группы фашистов, всячески добиваясь
того, чтобы люди поняли огромное значение разведывательной работы, столь
важной для командования Красной Армии.
— Ходите, узнавайте, где и какие находятся немецкие части, из кого
они состоят, куда передвигаются, — наказывал я товарищам. — Посещайте
деревни, беседуйте с населением, рассказывайте правду о ходе войны. Но
избегайте ввязываться в бои, устраивать стычки, рискуя собой.
Легко сказать — не ввязываться в бои, ограничиваться разведкой, когда
эти «запрещенные» действия как раз и были самым желанным, о чем люди
мечтали, к чему стремились. Каждое новое злодеяние оккупантов,
совершавшееся на глазах у партизан, усиливало, доводило до крайнего
предела жажду активной борьбы, страстное желание немедленного возмездия.
Не проходило дня, чтобы ко мне или к Стехову не обращались с
предложениями о той или иной операции, в результате которой был бы убит
какой-нибудь фашистский комендант или выведено из строя предприятие.
Предложения эти звучали как личные просьбы. Иногда мы их удовлетворяли.
Когда же приходилось отказывать, мы чувствовали, что лишаем людей самого
насущного для них, сдерживаем самые благородные порывы, и всякий раз
больно было отказывать, тем более что и нас — и Стехова, и меня — желание
активной борьбы захватывало не меньше, чем других.
Сама жизнь требовала нашего активного вмешательства в установленный
гитлеровцами «новый порядок». Мы не могли не защищать свой народ, не
мстить палачам за их злодейства.
В первые же дни пребывания в Сарненских лесах, как ни важно было нам
оставаться пока незамеченными, мы выслали группу партизан на разгром
фольварка «Алябин». Это было богатое имение, в недалеком прошлом ставшее
народным достоянием, а ныне присвоенное немецким фашистом — начальником
гестапо города Сарны, который посадил здесь своего управляющего, человека
неслыханной, садистской жестокости. О бесчинствах этого управляющего
крестьяне рассказывали нашим разведчикам. Нельзя было спокойно слушать о
его преступлениях.

Игорь2 пишет:

Артемида. пишет:"ИС": В район Дебальцево прибыла бронегруппа российско-террористических войск.

...

Прошу уточнить следующее: Кто командующий российской группировкой войск на Украине?

Маринка пишет:Латвийский правозащитник: бойцы «Азова» насиловали несовершеннолетних

Латвийский правозащитник Эйнарс Граудиньш с группой экспертов Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе побывал на местах массовых захоронений в Донецкой области. Он признался, что был буквально шокирован свидетельствами женщин из села Нижняя Крынка о преступных действиях военнослужащих украинских спецбатальонов «Азов» и «Донбасс». Об этом сообщает «Российская газета».

По информации местных жителей, украинские каратели подвергали женщин, в том числе несовершеннолетних и пожилых, групповым изнасилованиям.

«К нам подошла группа женщин. Говорили они очень эмоционально, буквально рыдали. Говорили то все разом, то по одной. Они рассказали, что наемники из батальона «Азов» и «Донбасс» подвергали частым групповым изнасилованиям всех женщин села. Жертвами надругательств стали девочки-подростки от 12 лет и пожилые женщины», — заявил правозащитник.

Он также добавил, что был поражен видом одной из жертв — девочке 13 лет.

«Худенькая, слабенькая, с затравленным взглядом. Ее мать рассказала, что украинские бойцы несколько раз изнасиловали ее дочку. Горе матери не передать словами. Она буквально кричала от ужаса», — пояснил Эйнарс Граудиньш.


Читать далее: http://ukraina.ru/news/20141002/1010663025.html

Артемида. пишет:Россия перебрасывает к границе с Украиной ракетные комплексы.

/

Маринка пишет:немного юмора.

Спойлер: